Уже более 30-ти лет 24 мая празднуется День славянской письменности и культуры, а значит — и церковнославянского языка. История его начинается в 863 году, когда святые равноапостольные Кирилл и Мефодий перевели с греческого Евангелие, Апостол, Псалтирь и литургические тексты. Язык этих переводов и принято называть  церковнославянским. Он — словно великолепная лоза, от которой произошла одна из новых ветвей — русский литературный язык, ветвь, давшая обильные плоды — великие произведения русской литературы. Велик и могуч язык этой литературы, однако таков он благодаря своему корню, красоту которого можно прочувствовать и в этом рассказе известного русского писателя.

Любил дедушка Влас сребротканый лад церковнославянского языка. Как заговорит, бывало, о красотах его, то так и обдаст тебя монастырским ветром, так и осветит всего святым светом. Каждое слово его казалось то золотым, то голубым, то лазоревым и крепким, как таинственный адамантов камень. Тяжко грустил дедушка, что мало кто постигал светозарный язык житий, Пролога, Великого канона Андрея Критского, Миней, Триоди Цветной и Постной, Октоиха, Псалтири и прочих боговдохновенных песнопевцев.

Не раз говаривал он мягко гудящим своим голосом:

— В кладезе славянских речений — златые струи вод Господних. В нём и звёзды, и лучи, и ангельские гласы, и камение многоцветное, и чистота снега горного светлейшая!

Развернёт, бывало, дед одну из шуршистых страниц какой-нибудь древней церковной книги и зачнёт читать с тихой обрадованной улыбкой. Помню, прочитал он слова: «Тя, златозарный мучеников цвет почитаю». Остановился и сказал в тихом вдумье:

— Вникни, чадо, красота-то какая! Что за слово-то чудесное: «златозарный». Светится это слово!

До слёз огорчало деда, когда церковники без великой строгости приступали к чтению, стараясь читать в нос, скороговоркой, без ударений, без душевной уветливости.

Редко кто понимал Власа. Отводил лишь душу со старым заштатным дьяконом Афанасием — большим знатоком славянского языка и жадно влюблённым в драгоценные его камни.

Соберутся, бывало, в повечерье за пузанком рябиновой (прозванной дедом «Златоструем»), и заструятся у них такие светло-певучие речи, что в сумеречном домике нашем воистину заревно становилось. Оба они с дьяконом невелички, сребровласые, румяные и сухенькие. Дедушка был в обхождении ровен, мягок, не торопыга, а дьякон — горячий, вздымистый и неуёмный. Как сейчас помню одну из их вечерних бесед…

Набегали сумерки. Дед ходил в валенках-домовиках по горенке и повторял вслух только что найденные в Минее слова: «Молниями проповедания просветил еси во тьме сидящия».

Дьякон прислушивался и старался не дышать. Выслушал, вник, опрокинул чарочку и движением руки попросил внимания.

Дед насторожился и перестал ходить. Полузакрыв глаза, с лёгким румянцем на щеках, дьякон начал читать чистым переливным голосом, мягко округляя каждое слово: «Велий еси Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих. Твоею бо волею от небытия в бытие привел еси всяческая: Твоею державою содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир…»

Дед загоревшимся взглядом следил за полётом высоких песенных слов, а дьякон продолжает ткать в синих сумерках серебряные звёзды слов: «Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе слушает свет, Тебе работают источницы, Ты простер еси небо яко кожу, Ты утвердил еси землю на водах, Ты оградил еси море песком, Ты к дыханиям воздух излиял еси»…

Дьякон вскакивает с места, треплет себя за волосы и кричит на всю горницу:

— Это же ведь не слова, а молнии Господни!

Дед вторит ему с восхищением:

— Молниями истканныя ризы Божии, — и в волнении ходит по горенке, заложив руки за монастырский поясок.

В такие вечера вся их речь, даже самая обыденная, переливалась жемчугами славянских слов, и любили, грешным делом, повеличаться друг перед другом богатством собранных сокровищ. Утешали себя блеском старинных кованых слов так же, как иные утешают себя песнями, плясами и музыкой.

— А это разве не дивно? — восклицает дьякон. — Слушай: «Таинство ужасное зрю: Бог бо иже горстию содержай всю тварь, объемлется плотию в яслех безсловесных, повиваяй мглою море».

— Не слова, а звёзды светосиянные, светильники светлейшие и прозарнейшие, — с дрожью в голосе отзывается дед, — светловещанная мудрость!

— А не возликуешь ли душою, раб Божий Власий, когда запоют над гробом твоим: «В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест яко ярем вземшии… Приидите насладитеся, их же уготовах вам почестей, и венцов небесных»… «Сей бо отходит яко дым от земли, яко цвет отцвете, яко трава посечеся»…

— «Жизнь наша есть: цвет и дым, и роса утренняя воистину», — прибавляет Влас и обнимает дьякона.

— А какие слова-то, Господи, встречаются: световидный, светоблистанный, светоносный, светозарный, — говорит он сквозь слёзы. — «Душу мою озари сияньми невечерними»… «Цвете прекрасный», «шум громный», «зарею пресветлою озари концы вселенной», «жизнь нестареемая», «одеяйся светом яко ризою»… «Милосердия двери отверзи нам».

Всё светло. Всё от сердца, от чистоты, от святости, от улыбки Господней…

Подозвал, помню, меня дед к себе, погладил по голове и сказал: «Возлюби Божью красоту!»

До поздней ночи сквозь прозрачную дрёму слышишь то дьякона, то дедушку, пересыпающих жемчуг Божьих слов. И не хочется погружаться в сон: так бы и колебался на зыбких певучих струнах боговдохновенных речений.

Василий НИКИФОРОВ-ВОЛГИН (1900–1941)

24.05.2020